ВЕЛИКИЙ ПОКАЯННЫЙ КАНОН. ВРЕМЯ СМОТРЕТЬ В СЕБЯ

Великий покаянный канон преподобного Андрея Критского читается в первые четыре дня Великого поста, а затем полностью прочитывается на утрене четверга пятой седмицы – в Четверток Великого канона. Архимандрит Филипп (Симонов), доктор экономических наук, преподаватель, ученый, автор книги «Училище покаяния: схолии на полях Великого покаянного канона» на доступном, современном языке объясняет скрытые на страницах Канона смыслы, рисует картины, раскрывающие скрытый смысл каждого стиха, сопровождая их собственными мыслями и ответами на вопросы.

– Ваше Высокопреподобие, что побудило вас к созданию «Схолий на полях Великого покаянного канона»?

– Время. Я вырос в политически нейтральной среде: не очень чтобы коммунистической, но в то же время не очень и религиозной – эту часть жизни в 1960-е – 1970-е годы не было принято педалировать, религия была, как в протестантизме, «частным делом». Тем не менее про Пасху с окружающей ее обрядностью знали все, кто поразвитее с этой точки зрения, знали еще и про «верба хлест, бей до слез», про Троицкие березки, про святую воду (кроме, конечно, безумства зимних купаний – все было гораздо рациональнее), и уж почти все точно представляли себе, за каким плечом стоит Ангел-Хранитель, за каким бес и куда при необходимости следует плевать. Чувствуете сквозь века привет от Мани с его дуализмом? от попа Богомила и западных альбигойцев?

Удивительно: сколько веков Церковь искореняла дуалистическую ересь, а следы ее остались даже и тогда, когда общество пытались сделать безрелигиозным. И от того, что, говоря о подобных вещах, «старинных обычаях», «знаниях», мы надеваем сладкую улыбку и возводим глаза горе, пытаясь замаскировать под то, что сами почитаем за «православие», всё это не перестает быть ересью. Казалось бы, время поменяло свое лицо. Только «хватка» осталась прежней. А на амвоне оказались уже мы. И встретили множество суеверий, процветавших в советское время и почему-то очень умножившихся после него. Встретили и живой вопрос в глазах: а что есть вера, и что – суеверие? Как понять, откуда брать эту веру?

Великий канон в этой системе координат всегда был таинственной загадкой: весьма тяжелый язык и масса библейских реалий, которые еще более затрудняют восприятие. Особенно если чтение – не очень внятное. А поскольку я историк, чьим профессиональным занятием является изучение и адекватный комментарий, мне представилось полезным дать людям в руки некий текст, который бы облегчил понимание Великого канона, чтобы не искать в Библии, не работать с симфониями, в общем, не делать того, на что у человека, как правило, нет ни времени, ни хватки, но без чего чтение Великого канона могло бы постепенно стать еще одним суеверием: предписанным обрядом, точный смысл коего темен, и поэтому вокруг него можно бы накрутить любой объем измышлений из той серии, которую вежливо называют «народным благочестием».

Библейские реалии надо понимать, без этого понимания чтение Канона станет еще одним суеверием: предписанным обрядом

– Как долго вы писали этот труд? Как подбирали к строкам Канона образы, ассоциации, воспоминания, чтобы описание и пояснения каждой строки было таким полным и объемным?

– Я не помню уже: книжка писалась разновременными фрагментами, в каждой песне – даже абзацы разного времени, в зависимости от того, когда и как приходило понимание источника. Мне кажется, собственно текст – 2,5–3 года. А то, что он содержит, собиралось, наверное, всю жизнь.

– Схолии читать легко. Наверняка писать их было непросто – видно, насколько каждое слово на своем месте. Иногда возникает мысль, что читаешь стихотворение в прозе. Вы старались передать «музыкальность» Канона, или это получилось уже само собой?

 

– Я всегда настаивал на необходимости читать богослужебные тексты на церковнославянском языке. Мне представляется, что славянский переводчик, стремившийся каждое слово оставлять по возможности на своем месте, там, где оно стоит по-гречески, – для этого и грамматика церковнославянская была придумана во многом как калька греческой, – так вот, мне представляется, что и лексические конструкции подбирались таким образом, чтобы передать, насколько это возможно, хотя бы мелодику текста оригинала. Это трудно, но, как показала практика, возможно. Византийский стих – тонический или силлабо-тонический, в нем нет рифмы. Эту особенность, чередование ударных и безударных слогов (иногда с неким вниманием к их потенциальной длительности) пытался, в меру возможностей языка, передать переводчик – где-то более, где-то менее удачно. Но в целом некоторый ритм, хотя далеко не всегда устойчивый, в Великом каноне задан. И он уверенно ведет читающего за собой. По всей видимости, настолько уверенно ведет, что это становится заметным и со стороны.

 

– Что было самым сложным для вас при создании этого труда?

– Перейти от дидактики к жизни. Как большинство текстов богослужебного использования, Великий канон воспринимается прежде всего с педагогической точки зрения: чему и как он учит, в чем его дидактическая составляющая. (Мы ведь умудряемся и Евангелие в этой системе координат рассматривать: прямо так и проповедуем!) Но ведь преподобный – и весь текст Канона об этом свидетельствует – не столько учил, сколько сам учился, упражнял свою душу, вмещал свою жизнь в те обстоятельства, подобие которым задают священные тексты. Святой Златоуст в Слове на Пасху употребляет замечательный оборот: «жизнь жительствует». Вернуть Великий канон из области «методики преподавания» в область жительствующей жизни – вот чего бы на самом деле хотелось.

Канон воспринимается прежде всего с педагогической точки зрения, а ведь тут – «жизнь жительствует»

– В беседах с журналистами вы говорили о том, что люди, пришедшие в храм после крушения советской власти, не читали Священное Писание. И многие части богослужения, в том числе Великий покаянный канон Андрея Критского, были им непонятны. А как сейчас обстоят дела? Современные прихожане читают Священное Писание? Понимают его?

– В Средние века было две категории грамотных людей: одни умели читать, другие – еще и понимали, что читают. К сожалению, число последних у нас растет очень медленно. Несмотря даже на то, что сейчас некоторые богослужения очень напоминают работу в читальном зале публичной библиотеки: в помещении сумрак, точками горят отдельные светильники, на амвоне служащий читает положенный Уставом текст, его мало кто слушает, потому что каждый присутствующий держит в руках собственный конспект (как правило, с русским переводом), по которому и бредет сам собою, освещая себе дорогу собственной свечкой. Не думаю, что этот способ общей молитвы чему-то благому способствует. С одной стороны, общей молитвы никак не получается: каждый – в своей книжке, иногда – на разных языках. О чем это говорит? По-моему, о том, что люди пришли в церковь не молиться, а образовываться, повышать, так сказать, квалификацию. Но ведь молитва и повышение квалификации – принципиально разные процессы, с совершенно разными задачами. И место для них должно быть разным: одно место – дом молитвы наречется (Мф. 21: 13), другое – читальным залом.

И потом: что дает нам русский перевод в руках? Внезапное понимание того, что «живот» – это «жизнь»? Это так «ново» и «непонятно»? Но раз это непонятно – то на Пасху мы воспеваем нечто об органах пищеварения, а не о жизни вечной. Не глупость? Или, предположим, на месте слов: «Сараффии уподобився, напитай пророчу душу» – поставим мы Сарептскую вдовицу, – что добавит это к нашему пониманию (вернее – непониманию)? Чем славна эта вдовица? Какого пророка она напитала? Что за сим последовало – для нее и для нас, к которым обращено пожелание песнотворца? Если наше «новое» знание в этом месте ограничится только «понятным» русским переводом, а не глубоким знанием Ветхого Завета (имея которое вполне можно оставаться и в границах церковнославянского) – что оно нам даст? А оно без содержательных примечаний касательно библейских реалий именно указанным и ограничится. А если начать читать эти примечания прямо на повечерии, то никакой общей ночной службы не получится: всяк будет на своей книжной полке.

Я, когда сам читаю, настоятельно рекомендую прихожанам не превращать церковь в избу-читальню и заняться самообразованием на дому, – а в церкви лучше все же помолиться всем вместе, а уж я постараюсь внятно прочесть.

Не стоит превращать церковь в избу-читальню. Заняться самообразованием лучше дома – а в церкви – молиться всем вместе

– Чувствовали помощь самого Андрея Критского в процессе создания монографии? Создается ощущение, что это трио, в котором присутствуете вы, Андрей Критский и Господь… И что вообще вы ощущали, когда писали этот труд?

 

– Ощущал «надо» и «легко». Без «надо» сама работа не состоялась бы: только своими силами ничего не пишется, по большей части всё – подается во благовремении (причем это благовремение – совсем не в нашем понимании: можно вскочить среди ночи с некоторой идеей, которая всплыла как бы «сама собой» в голове, и надо срочно писать, потому что эта мысль – часто решающая, а еще и потому – проверено долгим опытом, – что утром вообще не вспомнишь, о чем шла речь!). И действительно возникает впечатление, что текст в голову «загружался», даже и в нужной литературной форме, а не вымучивался из собственных знаний. (Как спрашивал один очень престарелый и заслуженный профессор у аспирантки: «Я это писал?» «Писали, писали», – отвечала она ему.) А «легко» – не в смысле «по лазури весело играя», а в приближении к точному ощущению смысла послушания, которым и была эта работа, в возникшем понимании смысла слов: бремя Мое легко есть (Мф. 11: 30).

 

– В вашем труде немало открытий для обывателя. А вы сами в процессе создания «Училища покаяния» для себя сделали какие-то открытия?

– Не знаю насчет «открытий»… Если они и есть, то только в связи с тем, что преподобный владел содержанием Писания так легко и полно, как сейчас мало кто владеет.

А для меня «открытием» был разговор на Крите в некоем монастыре, где я спросил местную богомолицу: нет ли где тут мощей преподобного, дабы оным поклониться? На что в ответ был испытан таким образом: «А к чему это вам? Он ведь не местный, да и умер где-то на островах… И было это в незапамятные времена. А у нас много своих святых, новых – пойдемте, я вам покажу…» В общем, мощей я не обрел, но зато еще раз понял, что пророк во своем отечествии чести не имать (Ин. 4: 44), хоть бы и весь мир просвещал.

– Вы пишете: «И мир узнал подлинную икону Божества – подлинную потому, что икона эта – человек – несла в себе отблеск всех Божественных качеств – Сам Дух Божий». Значит ли это, что и по сей день душе современного человека изначально знакомы и понятны Ветхий и Новый Заветы, что знание это заложено в человеческом естестве, но по лености и глупости в суете человек тяготится поиском этого знания в себе?

– Ничего он не тяготится – он просто забыл об этом знании. Дело в том, что древняя, скажем, история шла вполне размеренно, давая человеку ограниченный набор внешних впечатлений, и у него оставалось определенное время, чтобы подумать. В том числе о себе, о мире, о своем месте в мире, о Боге. Читать, в общем, было особенно нечего, кроме Писания, телевизора не было, максимум – на ярмарке поглазеть на какое-нибудь представление; поработал – поспи, а если есть время – помолись и подумай, возведя очи горе. Не зря же воскресенье в христианском средневековье было жестко нерабочим днем (кое-где, кстати, остается таковым и поныне). Новейшая история намного больше занимает человека производственным процессом, с одной стороны, а с другой – представляет гораздо больше способов убить свободное время, которое все уменьшается и уменьшается. Возьмем хоть наш быт: 12 часов на работе – уже вполне нормально, потом бы отдохнуть – да надо покушать, а там телевизор, или сбегать куда поразвлечься (пока нет пандемии), иначе совсем свихнешься, а еще дети, которых обуть-одеть-повоспитывать урывками, некоторые еще и стирают-гладят, а там еще родители заболели… Многие, кстати, работают и по воскресеньям. Вы думаете, почему народ повально кается в том, что не читает вседневного правила? Да засыпает он с куском молитвы в зубах… Когда чего «искать в себе»? В церковь-то сил нет пойти. Ведь не зря же современные праведники говорят о том, что нынешний вариант экономики и организации социальных отношений – изобретение совсем не божественное, и цель его – совершенно не христианская.

– Как вы считаете, что более склоняет ко греху человека – чувственность или разум?

Что более склоняет ко греху человека – чувственность или разум? – Бес. Бес!

– Бес. Помните историю праведного Иова? И сказал Господь сатане: вот, все, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки твоей (Иов 1: 12) и далее по тексту об искушениях, которым сатана подвергал Иова, и о реакциях на эти искушения. Большинство грехов – пока, конечно, человек не закосневает во грехе (т.е. не начинает грешить настырно и сознательно, с умыслом) – совершается по двум причинам: по недомыслию, то есть по незнанию собственной природы, собственных возможностей и границ, а также природы и значения внешних побуждений, мы ведь не склонны к самоанализу, больше – другим бы кости помыть. Как говорит Петр Студийский (и мы за ним каждый вечер): «не вем, откуду, яже (т.е. “злая моя дела”, о чем упомянуто чуть выше) ненавижду, та (т.е. “закон Бога моего”) люблю, а благая преступаю». То есть все вроде бы делаю правильно, по уму: хорошее люблю, плохое ненавижу, а вот – на тебе… и, простите, по собственной дури.

Вот вам обычный постовой пример, прямо через раз: «Батюшка, я не могу без молочного»… Кто сказал? Откуда ты так тонко знаешь биохимию человека? Откуда такое точное знание об особенностях твоего обмена веществ? Почему прабабка твоя могла легко – и народила здорового потомства, умерев при этом в 80–90 лет, а ты – не можешь? 

А дальше – дело простое: если человек не начнет думать, а будет настаивать на своем «знании», думать за него начнет кто-то другой – на то он, человек, и удобопоползновенен, как говорят отцы.

– После прочтения «Схолий» не только приходит понимание сути того, о чем писал Андрей Критский. Это как зеркало, которое показывает тебе твою же суть, мысли, поступки, их причины и последствия, и ты понимаешь, что тот, кто стоит рядом с тобой в храме, едет в метро, сидит в очереди в поликлинику, такой же, как ты. Глупый, постоянно оступающийся, но Богом любимый. Получается, что и суть Канона в этом?

– А вообще зачем пост, когда положено читать Великий канон? Не просто же гастрономическое упражнение: пища не приближает нас к Богу (1 Кор. 8: 8). Это время, отведенное для размышления. А Канон с самого начала постного упражнения – упразднения от суеты, хотя бы на время – задает направление мысли: Бог в Его покое – и душа в ее хаотичном движении в этом мире; Бог, неизменный в Своей любви (которая и есть Бог, как говорит Иоанн Богослов, – см.: 1 Ин. 4: 8) – и человек, при всей своей изменчивости призванный осознать свою природу, свои богообразность и богоподобие, свое внутреннее сродство Божественной неизменности и Божественной любви, которая вмещает в себя всех – тебя, меня, ближнего, дальнего, всякого, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных (Мф. 5: 45). И все мы – именно там, а не каждый в своей книжке.

– Как вам кажется, участие в чтении Великого покаянного канона отражается на прихожанах? Заметны ли в людях изменения? Есть ли отклик?

– Простите, кто про что, а я все о той же книжке в руках. Почему-то возникает внутри чувство, что со времен моего детства ушло что-то очень важное – и дело здесь не в людях, дело во временах. Люди, несомненно, больше знают, многие больше читают, многому научились, местами есть даже приходские общины, но куда-то делось ощущение семьи: Церкви как продолжения дома. Это не только наша особенность, на эту тему много богословствуют, например, католики. Но богословие – это прекрасно, а вот образ жизни стал немного другим. Как говорит одна моя хорошая знакомая: «Мы пришли детьми в другую Церковь». Видно, и мы сами что-то не смогли передать. Мы сконцентрировались на обряде и символе, а жизнь-то должна жительствовать! Вот, скажем, Евхаристия: да, это центр, смысл, это – реализация потенциала обожения, это вхождение мистического в осязаемое, материальное, Христа – в меня! Но в Сионской горнице Христос в день установления Таинства праздновал по обычаю с друзьями, с учениками Пасху за одним столом, придя, по-нашему сказать, в гости к некоему человеку. Вот этого ощущения дружества, человеческой близости как части близости мистической, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино (Ин. 17: 21), – всем ли нам достает?

– Есть в «Схолиях» фраза: «время смотреть в себя». И вы на ее страницах говорите о своих воспоминаниях. Это моменты, которые ассоциируются у вас по каким-то причинам с Каноном, иллюстрации и штрихи к нему или художественный прием, приближающий, объединяющий?

– Мне представляется, что для преподобного Андрея его творение – не учебник по педагогике, а часть жизни. Осмысленная в терминах и понятиях, ему и его времени наиболее понятных и близких. Наш понятийный аппарат, наши впечатления от жизни стали другими. Но та история, о которой говорит Канон, не привязана ко времени и пространству, ее смысл для всех и на все времена (по крайней мере так решила Церковь, установив для Канона место в Типиконе). Для меня тоже. Потому что если читать Канон «издалека», не ища ничего сродственного в своей жизни, мы получим просто скучный урок литературы. Не думаю, что Церковь хочет именно этого.

То, о чем говорит Канон, не привязано ко времени и пространству, его смысл для всех и на все времена. И для нас тоже

– Пишете ли вы сейчас еще что-нибудь?

– Нет. Пока не вижу читателя.

– Не могу не задать этот вопрос. Вы – архимандрит, и вы же – директор департамента Счетной палаты РФ. Как живое доказательство того, что по Божией воле все в жизни может быть своевременно. Как реагируют люди, когда узнают в вас и аудитора, и архимандрита?

Я – не аудитор, аудитор – это госслужащий категории «А», уровня министра, назначаемый Федеральным Собранием. Моя функция – более техническая.

А насчет того, как реагируют люди… не знаю. Мне кажется, все реакции давно в прошлом: профессиональный круг достаточно узкий, я в нем уже давно, все материалы обо мне давно опубликованы, так что новостью мой сан ни для кого не является, и как-то реагировать на него уже поздно.

 

С архимандритом Филиппом (Симоновым)
беседовала Ольга Нефедова